Я с трудом держу перо в руках: такая неизмеримая усталость после всех головокружительных событий сегодняшнего утра. Неужели обвалились спасительные, вековые стены Единого Государства? Неужели мы опять без крова, в диком состоянии свободы — как наши далёкие предки? Неужели нет Благодетеля? Против... в День Единогласия — против? Мне за них стыдно, больно, страшно. А впрочем — кто «они»? И кто я сам, «они» или «мы», — разве я — знаю.
Вот: она сидит на горячей от солнца стеклянной скамье — на самой верхней трибуне, куда я её принёс. Правое плечо и ниже — начало чудесной невычислимой кривизны — открыты; тончайшая красная змейка крови. Она будто не замечает, что кровь, что открыта грудь... нет, больше: она видит все это — но это именно то, что ей сейчас нужно, и если бы юнифа была застёгнута — она разорвала бы её, она...
— А завтра... — она дышит жадно сквозь сжатые, сверкающие острые зубы — А завтра — неизвестно что. Ты понимаешь: ни я не знаю, никто не знает — неизвестно! Ты понимаешь, что все известное — кончилось? Новое, невероятное, невиданное.
Там, внизу, пенятся, мчатся, кричат. Но это — далеко, и всё дальше, потому что она смотрит на меня, она медленно втягивает меня в себя сквозь узкие золотые окна зрачков. Так — долго, молча. И почему-то вспоминается, как однажды сквозь Зелёную Стену я тоже смотрел в чьи-то непонятные жёлтые зрачки, а над Стеной вились птицы (или это было в другой раз).
— Слушай: если завтра ничего не случится, ничего особенного — я поведу тебя туда, — ты понимаешь?
Нет, я не понимаю. Но я молча киваю головой. Я — растворился, я — бесконечно малое, я — точка...
В конце концов — в этом точечном состоянии есть своя логика (сегодняшняя): в точке — больше всего неизвестностей; стоит ей двинуться, шевельнуться — и она может обратиться в тысячи разных кривых, сотни тел.
Мне страшно шевельнуться: во что я обращусь? И мне кажется — все так же, как и я, боятся мельчайшего движения. Вот сейчас, когда я пишу это, все сидят, забившись в свои стеклянные клетки, и чего-то ждут. В коридоре не слышно обычного в этот час жужжания лифта, не слышно смеха, шагов. Иногда вижу: по двое, оглядываясь, проходят на цыпочках по коридору, шепчутся... Что будет завтра? Во что я обращусь завтра?
Я с трудом держу перо в руках: такая неизмеримая усталость после всех головокружительных событий сегодняшнего утра. Неужели обвалились спасительные, вековые стены Единого Государства? Неужели мы опять без крова, в диком состоянии свободы — как наши далёкие предки? Неужели нет Благодетеля? Против... в День Единогласия — против? Мне за них стыдно, больно, страшно. А впрочем — кто «они»? И кто я сам, «они» или «мы», — разве я — знаю.
Вот: она сидит на горячей от солнца стеклянной скамье — на самой верхней трибуне, куда я её принёс. Правое плечо и ниже — начало чудесной невычислимой кривизны — открыты; тончайшая красная змейка крови. Она будто не замечает, что кровь, что открыта грудь... нет, больше: она видит все это — но это именно то, что ей сейчас нужно, и если бы юнифа была застёгнута — она разорвала бы её, она...
— А завтра... — она дышит жадно сквозь сжатые, сверкающие острые зубы — А завтра — неизвестно что. Ты понимаешь: ни я не знаю, никто не знает — неизвестно! Ты понимаешь, что все известное — кончилось? Новое, невероятное, невиданное.
Там, внизу, пенятся, мчатся, кричат. Но это — далеко, и всё дальше, потому что она смотрит на меня, она медленно втягивает меня в себя сквозь узкие золотые окна зрачков. Так — долго, молча. И почему-то вспоминается, как однажды сквозь Зелёную Стену я тоже смотрел в чьи-то непонятные жёлтые зрачки, а над Стеной вились птицы (или это было в другой раз).
— Слушай: если завтра ничего не случится, ничего особенного — я поведу тебя туда, — ты понимаешь?
Нет, я не понимаю. Но я молча киваю головой. Я — растворился, я — бесконечно малое, я — точка...
В конце концов — в этом точечном состоянии есть своя логика (сегодняшняя): в точке — больше всего неизвестностей; стоит ей двинуться, шевельнуться — и она может обратиться в тысячи разных кривых, сотни тел.
Мне страшно шевельнуться: во что я обращусь? И мне кажется — все так же, как и я, боятся мельчайшего движения. Вот сейчас, когда я пишу это, все сидят, забившись в свои стеклянные клетки, и чего-то ждут. В коридоре не слышно обычного в этот час жужжания лифта, не слышно смеха, шагов. Иногда вижу: по двое, оглядываясь, проходят на цыпочках по коридору, шепчутся... Что будет завтра? Во что я обращусь завтра?
1. К какому жанру относится произведение Замятина "Мы"? Назовите признаки этого жанра.
2. От чьего лица ведётся повествование в романе "Мы"? Что вам известно о повествователе?
3. Какие события предшествовали этой записи Д-503? Чем он обеспокоен?
4. С помощью каких художественных средств (назовите не менее трёх) переданы переживания героя? Приведите цитаты и прокомментируйте их.
5. С кем беседует Д-503? Что его связывает с этой женщиной?
6. Чем завершатся описанные здесь события?
Поделиться с друзьями: